Имя писателя, нашего земляка, Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882 - 1964) вошло в историю мировой литературы XX столетия как имя одного из самобытных и талантливых ее представителей.

Многие писатели и деятели русской культуры видели в нем надежду и гордость русской литературы, его творчество высоко ценили М.Горький, И.Бунин, А. Куприн, Ф.Шаляпин, Н.Рерих.

Волею судеб оказавшись в эмиграции, в США, он написал там более 30 томов художественных и публицистических произведений, переведенных на многие языки мира.

Но, к сожалению, по сей день писатель не обрел своего читателя на родине.

Есть человеческие натуры, которые накрепко, невидимыми нитями связаны с Родиной. И где бы они ни были, какие бы испытания ни уготовила им судьба, узы эти питают их соками родной земли, дают им силы выстоять, вдохновляют на новые творения. И никакие бури пройденных дорог не погасят память о ней. И в этом, пожалуй, заключается сила таких людей, дарованная им в наследство от земли, народа, матери...
Судьба забросила Георгия Дмитриевича Гребенщикова далеко от родных берегов: сначала в Турцию, потом во Францию, затем в США, где он прожил до конца своих дней, безмерно тоскуя по милым сердцу родным краям и живя надеждой вернуться. Потому однажды, когда племянница в письме прислала ему в эмиграцию засушенный "жаркий цветок" с родных алтайских лугов, "...волною грусти и былого" плеснуло в его сердце воспоминание о далекой родине. Какие же картины прошлого высветил в памяти писателя "огонек, совсем огненный в лепестках и черным угольком в середке"?* Быть может, деревню Николаевский Рудник в 200-250 дворов, с церковкой без колокольни, с одной школой и брошенными казенными рудниками? Или вспомнился отец, Дмитрий Лукич, горный рабочий из иногородцев, который никогда не мог выбиться из нужды и рабского ярма шахтера? Или мать, Елена Петровна, "мечтательница и богомолица", дочь бедной вдовы из поселка Убинского? "Удалому, выносливому и загрубевшему в работниках в шахте отцу мать моя была помощница неподходящая. А в нищете, в вечном труде, в чужих людях, всегда полуголодные, скоро обремененные детьми, родители мои быстро отравляют свою жизнь вечными ссорами, покорами, слезами..."* Как только Георгий стал помнить себя, он почувствовал в душе отчаянную жалость к матери. "Я научился так страдать и так жалеть простых людей, что и до сих пор не знаю, может ли кто-нибудь иной жалеть их больней меня?"*

*Г.Гребенщиков. Гонец. Изд. "Международный центр Рерихов", с. 167, 28, 33.

Именно благодаря матери, увидевшей в сыне способного ребенка, "бедный мальчик-сибиряк достиг изысканности, утонченности и сделался "аристократом мысли и слова", - писала в газете "Новая заря", издаваемой в Сан-Франциско, писательница Ольга Дюбокляр.
Биография писателя представляется нам очень интересной и богатой событиями. Но по сей день на научном уровне она, пожалуй, не написана. Очерки таких исследователей, как Н.Яновский (Новосибирск), А.Изотов (Алматы), С.Черных (Усть-Каменогорск) и других, подробно и обстоятельно освещают в основном доэмигрантский период его творчества.
Областной историко-краеведческий музей уже около 10 лет по крупицам собирает материалы о творческом пути Гребенщикова, преодолевая массу трудностей. А потому каждый, пусть на первый взгляд незначительный факт из его биографии, найденный в результате многолетних поисков, есть ни с чем не сравнимая радость и несомненная удача для краеведов. Благодаря нашим связям с музеями и архивами, благодаря переписке с родственниками и почитателями таланта Г.Гребенщикова, нам удалось прояснить некоторые моменты из его биографии и ответить на многие вопросы. Но особую помощь в этом оказал музею Александр Борисович Фирсов из Барнаула - большой знаток и серьезный исследователь творческой судьбы Гребенщикова. Инженер по образованию, радиолюбитель, он смог связаться с друзьями-радиолюбителями из США и с их помощью отыскать русскую деревню Чураевку в штате Коннектикут, основанную Гребенщиковым, и познакомить нас с любопытными подробностями проживания нашего земляка в США.
Однако обо всем по порядку...
О своем детстве Г.Гребенщиков подробно рассказал в повести "Егоркина жизнь", написанной в эмиграции. Детство Егора было голодным, полным страданий, омраченным многолетней семейной драмой.
Однажды, во время жатвы, маленький Егор пожалел уставшую до изнеможения мать и разразился горькими слезами, вытирая глаза пыльными ручонками. "Никогда и никому Елена об этом не расскажет. Уж очень глубоко это проникло в сердце, но тут же невольно простирается ее рука над мальчиком и смутно, благотворной лаской... падает на эту белокурую головку материнское благословение. Именно здесь, на полосе пшеницы, у неподвязанного недожатого снопа, решает она: этого сына вымолить у строгого отца и отдать в ученье, в школу..."*

*Г.Гребенщиков. Егоркина жизнь. Личный фонд Г.Д.Гребенщикова в Восточно-Казахстанском областном музее.

Но закончить даже начальную школу Егору не удалось. Прямо с экзамена за 4 класс отправил его отец на лесозаготовки с артелью. Всю жизнь потом Г.Гребенщиков будет усиленно заниматься самообразованием, и пророческие слова матери: "Ты должен быть как Ломоносов либо Кулибин!" - помогут ему достичь больших высот.
А пока тайно от отца Елена Петровна отправляет сына с обозом в Семипалатинск и отдает "в люди", где довелось пройти Егору великую школу жизни. Начал он трудиться учеником у мастера штемпельных дел, потом мыл посуду на заводе фруктовых и шипучих вод, затем помощником в аптеке, санитаром в больнице.
"И вот он в больнице проработал год, - читаем в автобиографической повести "Егоркина жизнь", - нет, не один год, а сто лет опыта, микстур, промывки резиновою трубкой желудков больных, кровавых и гнойных бинтов после операций, впрыскиваний морфия умирающим, измерения температур больным, их стон, предсмертный хрип..." Появилась надежда выучиться на фельдшера. Невероятная мечта затеплилась в сердце мальчика. "Ведь это и значит: как мечтала его мать, "стать человеком"...*

*Там же, с 100.

Но Егор не выдерживает экзаменов. В 1898 году отец отвозит сына в Шемонаиху, где он за 3 рубля работает в канцелярии у лесничего и забавляет его детей. Унизительная эта служба продолжалась до поры, пока Егора не выиграл в карты исправник из Змеева. Он увозит юношу с собой, где Егор служит в полиции в качестве писаря. Месяца через три Егор возвращается в Шемонаиху и становится писарем у мирового судьи Петра Евстафьевича Цвилинского, которого впоследствии Гребенщиков назовет своим первым учителем и воспитателем. "Год, проведенный у мирового судьи, был годом его роста, равным курсу хорошей школы, тренировки и испытания юной души". Но главным было то, что писарство у Цвилинского было фактически первой литературной практикой, руководимой самой жизнью. Не случайно однажды прокурор, зачитавшись одним из следственных дел и видя, что оно написано не рукой следователя, воскликнул: "Послушайте, да это же роман. Ваш письмоводитель - беллетрист!"
В 1902 году нотариус из Семипалатинска - Щербаков Н.П. - пригласил Гребенщикова на работу старшим письмоводителем. Здесь 23-летний Георгий сделал свои первые шаги в литературу. Сначала в 1905 в газете "Семипалатинский листок" появляются его первые короткие рассказы, стихи, очерки под псевдонимом "Крестьянин Г-щ", а в следующем, 1906 году уже публикуются сочинения Гребенщикова под настоящим его именем. В апреле 1906 года издана первая его книга "Отголоски сибирских окраин". В сборник вошел рассказ "Нахал", послуживший основой для пьесы "Сын народа", премьера которой состоялась 14 апреля 1908 г. в Усть-Каменогорске под руководством провинциальных бродячих актеров супругов Бобыш-Королевых на сцене Народного дома. "Во время представления в зале присутствует очень культурный зритель - лесничий Александр Касперович Голимонт, поляк по матери, француз по отцу и русский по культуре, и помогает молодому автору переехать в Омск, где пьеса... с успехом проходит в большом городском театре и автор тотчас же занимает положение редактора... газеты "Омское слово"*.

*Краткий биографический очерк Г.Д.Гребенщикова.Комитет по организации чествования 25-летнего юбилея литературной и общественной деятельности Гребенщикова в США, личный фонд Г.Д.Гребенщикова, Восточно-Казахстанский историко-краеведческий музей.

До отъезда в Омск Г.Д.Гребенщиков около года работает служащим, а потом, по некоторым источникам, - управляющим золотых приисков в Усть-Каменогорском уезде. Причем пьесу "Сын народа" Г.Д.Гребенщиков пересказывал Л.Н.Толстому, совершив паломничество в Ясную Поляну в 1909 году, о чем он пишет в очерке "У Льва Толстого", опубликованном в журнале "Зарница" в США в 1926 году.
14 декабря 1908 г. Г.Гребенщиков выпустил первый номер газеты "Омское слово", издававшейся почти полгода. В ней он выступает в качестве редактора, журналиста и профессионального писателя. Осенью 1909 года Гребенщиков приглашен в Томск на должность секретаря журнала "Молодая Сибирь". Здесь, по совету патриарха сибирской интеллигенции, исследователя Центральной Азии и Сибири Г.Н.Потанина, он поступает вольнослушателем в Томский университет. Сохранилась переписка Г.Гребенщикова и Г.Н.Потанина, свидетельствующая о дружбе "Большого сибирского дедушки" и "Малого сибиряка", как называли их современники. Считая Потанина своим духовным наставником, Г.Гребенщиков в письме к нему из Санкт-Петербурга 29 ноября 1912 года пишет: "... я необычайно рад тому, что силы, излучающиеся из Вас, Григорий Николаевич... питают наши сердца и души, и это... является лучшею порукой того, что у Сибири будет расти своя интеллигентская среда, свято держащая светлое знамя с написанными Вами словами: "Все лучшее - для своей Родины!.."*

*Письмо Г.Гребенщикова - Г.Потанину. Личный фонд Г.Гребенщикова, Восточно-Казахстанский областной историко-краеведческий музей.

Вскоре по совету Потанина Гребенщиков перебрался в Барнаул для работы в газете "Жизнь Алтая", сначала в качестве литсотрудника, потом редактора, а после - заведующего литературным отделом. Здесь он сплачивает вокруг газеты талантливых литераторов Сибири: И.Тачалова, А.Пиотровского, П.Драверта, П.Казанского, Л.Шумиловского и др.
А через год Гребенщиков налаживает выпуск "Алтайского альманаха", являющегося приложением к газете "Жизнь Алтая", которое печаталось в Петербурге.
В десятые годы Г.Гребенщиков начинает публиковаться в лучших журналах России: "Современнике", "Летописи" - не без помощи А.М.Горького. Гребенщиков привлекает внимание литераторов и критиков Петербурга. Так, редактор "Современника" Ляцкий в письме к А.М.Горькому пишет, что из Гребенщикова "выйдет крупная литературная величина. Как человек, он умен, застенчив и положителен..." Горький еще в 1906 году заметил талант начинающего писателя и всячески поощрял его на творчеств. Гребенщиков с трепетом относился к Горькому, считая его одним из своих учителей и наставников. Нерешительностью и робостью веет от ранних писем Гребенщикова, понимающего величину Горького как писателя, общественного деятеля и человека.
"Много лет подряд я намеревался написать Вам, да, видно, ни ума, ни смелости не хватало", - признается Гребенщиков Горькому в письме в апреле 1911 года из Томска.
Впоследствии их отношения переросли в дружбу, и переписка - свидетельство тому. Тексты писем, всего их 8, хранятся в фондах нашего музея.
К Горькому в 20-е годы Гребенщиков не однажды обращался за помощью в решении своих личных семейных проблем. Но об этом позднее.
1910-1914 гг. - очень плодотворны для Гребенщикова в творческом плане. Он много пишет, полон творческих проектов и свою "литературную дорогу" представляет следующим образом: "Вот я полз где-то в темной и холодной трущобе, полз ощупью и вдруг попал на узкую тропинку. Она ведет меня, виляя и падая в речки, теряясь в россыпях, прячась у корней лесин... Но вот я выхожу на более широкую тропку, и мне становится светлее и теплее, и уже просвечивают лучи солнца... Наконец я вижу перед собою необъятный простор с горами, лесами, лугами, реками, высоким и чистым небом... Я чувствую, что есть о чем рассказать тем, кто здесь не был или не увидел этого простора... Мне радостно, что у меня множество веселой и захватывающей работы, и я хочу делать, делать, делать неустанно..." (из письма Г.Н.Потанину из Санкт-Петербурга от 31 октября 1913 г.). В эти же годы он много путешествует с женой Людмилой Николаевной с целью этнографических и бытовых наблюдений.
В письме Горькому из Катон-Карагая он делится впечатлениями от путешествий: "...поселился я на краю света, как раз в трех десятках верст от китайской границы, в глухом горном уголке, у подножия альпийских гор, в д. Согорной. Здесь самые "ясашные", искавшие когда-то Беловодье, и живут... Ох, какой это любопытный народ... Во-первых, мы с женой вот уже целую неделю подвержены всяческим любопытствам, как невиданные звери. Ни посуды, ни пищи, ничего не дают, потому что мы "еретики", и смотрят на нас, как на громадных чудаков... Вот верхом подъехал мужчина... Боже мой, да это сказочный витязь... Что за осанка, взгляд, борода черная по пояс... Костюм... Вот баба, толстая, с хитро смеющимся лицом, косится на меня через окно. "Пишешь?" "Пишу..." Хлопает руками по толстым ляжкам... Мальчуган, с грязной, сияющей рожей, лезет в окно. "Тебе чего надо?" "А!" "Чего лезешь?" "Ничего-о... хы", - продолжает лезть в окно, прямо к столу... Молодец!..
Это, конечно, дикари, но дикари, не знавшие рабства, ах как это интересно и оригинально для России..." (20 июня 1911 г., с. Катон-Карагай на Алтае)*.

*Из переписки Гребенщикова и Горького. Восточно-Казахстанский областной музей.

В 1913-1914 годах выходят 2 тома рассказов Гребенщикова "В просторах Сибири". "Праздником сибирской литературы" назвал выход в свет этой книги В.И.Анучин, автора - "бытописателем этого смутного времени". Вячеслав Шишков по поводу выхода I тома книги в 1913 году писал: "Автор любит свою родину... Он любит Сибирь тихой влюбленностью, с оттенком грусти, с затаенными, едва уловимыми слезами, которые иной раз явственно сказываются. Он любит и по-особому чувствует дикую красоту и мощность Алтая, любит киргизские степи с вольной жизнью их обитателя - киргиза. Он внушает эту любовь и читателю, заряжает своим настроением... он умеет создать... правдивую картину жизни"*. В сибирский же период Гребенщиков начинает писать самое значительное свое творение - многотомную эпопею "Чураевы" - роман-хронику одной старообрядческой семьи.

*Н.Яновский. Георгий Гребенщиков в Сибири, с. 65.

"Когда я читаю "Чураевых", я горжусь тем, что я русский, и сожалею, что не сибиряк", - писал Ф.Шаляпин.
Первую книгу эпопеи Гребенщиков начал писать в 1913 г., а заканчивал в условиях военного времени. Известно, что в феврале 1916 года он добровольно ушел на фронт в качестве брата милосердия и одновременно корреспондента "Русских ведомостей". С марта 1916 по май 1917 г. он возглавлял 28-й санитарно-транспортный отряд имени служащих Томской железной дороги. Воевал в Карпатах. В очерках с фронта "Наши будни", "Охвостье", "Братская могила", "Весенний мотив" четко просматривается его отношение к войне, все в ней видится писателю грубым, бессмысленным и циничным.
Несмотря на трудности военного быта Гребенщиков продолжает писать 1 книгу эпопеи "Чураевы".
"Работа меня захватила, я пишу с увлечением... Надеюсь, что если удастся окончить работу - она будет первой серьезной и зрелой моей работою. Но вот беда: над головою часто носятся аэропланы, а поблизости еще более опасные враги - невидимые глазом миазмы болезней... Ужасно будет обидно умереть, не написавши серьезной вещи..." - пишет Гребенщиков Г.Н.Потанину из действующей армии.
На фронте Гребенщиков тяжело ранен и "спасен от смерти (буквально вытащен из морга) медсестрой Татьяной, которая становится спутницей его жизни, разделяя с ним и славу и тяжкие труды до последних дней его жизни"*.

*А.А.Макаров. "Построение храма, вступительная статья к книге Г.Гребенщикова "Гонец", с. 9.

Накануне и во время революции увидели свет и другие книги Гребенщикова: "Змей Горыныч", "Степь да небо", "Волчья жизнь", "Любава". Они отличаются масштабностью и новизной повествования, самобытным, неповторимым, ярким стилем изложения, глубоким философским содержанием, что выдвинуло Гребенщикова в число лучших беллетристов Сибири и России.
Февральскую революцию Гребенщиков встретил в Карпатах. Он уверен в скором окончании войны и утверждении подлинной демократии. Но события Октября разрушили его надежды. Скупыми фразами в письме к Горькому он так характеризует свое душевное состояние: "...как будто я все время провалялся в грязной луже, кровавой и вонючей".
После распада армии Гребенщиков в потоке беженцев оказывается в Киеве. Здесь он встречается с И.Буниным и всю ночь читает ему рукопись "Чураевых". Бунин потрясен услышанным, он предлагает ему помощь в издании романа в Болгарии. Но Гребенщиков все еще надеется остаться в России. Роман все же увидит свет вне родины через 5 лет, в 1921 году в Париже, сначала в журнале "Русские записки", затем отдельным изданием в 1922 г. С 1-й книгой эпопеи "Чураевы" в некоторой степени знаком и советский читатель. Тиражом в 100000 экземпляров она была выпущена Иркутским издательством в 1982 году.
Желая быть вне политики и вне партийной борьбы, писатель в сентябре 1920 года эмигрирует в Турцию, потом во Францию, затем в 1924 году в США, где и прожил до конца своих дней, до 1964 г.
Гребенщиков и после эмиграции будет сторониться участия в какой бы то ни было политической борьбе и в 1920 г. в эмигрантском журнале с гордостью напишет о своей независимости: "Ни Горький не заразил меня безумством храбрых, ни Лев Толстой, одобривший во мне призыв сынов народа обратно на работу на земле, ни Г.Н.Потанин, надеявшийся, что я подниму его, потанинское, знамя, - никто не сделал из меня своего честного последователя"*.

*Очерки русской литературы Сибири, т.1, Новосибирск, 1982, изд. "Наука", с. 533.

О политической независимости Гребенщикова свидетельствует также его ответ Горькому на предложение сотрудничать в новом советском журнале. В письме от 23 апреля 1922 года из Висбадена он пишет: "Я охотно приму участие во всех ваших литературно-художественных делах и журнале, при одном условии - не быть вовлеченным ни в политику, ни в пропаганду. Вы не можете себе представить, как лжекоммунизм заставил меня уклониться от всего того, к чему прикасалась его растлевающая лапа. От Вас, как на духу, скрывать этого не хочу... Но... готов работать только потому, что душа моя там, с Россией, со всем рабочим народом..."
Нелегко далось Гребенщикову решение эмигрировать и потому, что на родине осталась его семья: первая жена и сын. Внучка Гребенщикова Людмила Анатольевна в письме из Москвы пишет о том, что жена писателя Людмила Николаевна не согласилась эмигрировать, оставшись с сыном-подростком в России. "А уехал дедушка с Татьяной Стадник, с которой он обвенчался перед отъездом в г. Белая Церковь. Но подробно этой семейной драмы я не знаю..."
Не знаем и мы... Но из письма Горькому из Висбадена следует, что Гребенщиков много сил прилагал к тому, чтобы вывезти жену и сына в Висбаден в 1922 году: "Главное мое неспокойствие причиняет разлука с семьей: жена на Алтае, учительствуя, ходит босая, потеряла голос, шепотом учит детей, живет в нищете и голоде, в нетопленом доме, а сын в Питере живет из милости у моих друзей, и все мы не можем не только свидеться, но и писать регулярно друг другу: мои письма не доходят до Алтая, а оттуда нет таких денег, как 60 тыс. рублей на письмо. Да и у сына нет ни штанов, ни рубахи, ни денег, ни марки. Все мои посылки - одна морока и мираж, галлюцинации для... ожидающего их мальчишки... Между тем, сын у меня один и по всем отзывам на редкость хороший и порядочный мальчик, и я не знаю, как был бы я Вам обязан, если бы Вы помогли их обоих с матерью выручить в Германию. С матерью потому, что она еле таскает себя от изнурения, а мальчик не только не желает ее бросить, но и решил ехать к ней в Сибирь, чтобы вывезти ее в Петербург... Но мальчику скоро семнадцать лет. (Я не вижу его ровно 6 лет)... Мне не хотелось бы вывозить их нелегально... потому, что я уверен, что сыну скоро не понравится Европа... Да думаю, что через год и сам смогу вернуться домой..."
Четыре года "мотаний из места в место..." Стамбул - Париж - Висбаден - Прованс... Однако в первые же годы эмиграции одна за другой выходят в свет его книги: в 1921 г. "В некотором царстве" - в Париже, в 1922 г. - "Путь человеческий" в Берлине, в 1922 г. отдельной книгой выходят "Чураевы", сначала на русском, потом на французском языках. Спустя 2 года также в Париже выходит "Любава" на французском языке в журнале "La Nouvelle Pevue Trangaise". В этом же журнале в 1924 году публикуется повесть "Ханство Батырбека". В 1922-1923 годах в Париже выходит собрание его сочинений в 6-ти томах. В 1923 году - "Былина о Микуле Буяновиче" - роман-эпопея в 3-х частях - одно из самых значительных произведений Гребенщикова. "Эта книга - событие. Это слиток силы, светлая лесная криница", - отзывался о ней К.Бальмонт.
За рубежом Гребенщиков также читает серию лекций в Институте восточных языков. О чем? Главная их тема - Сибирь, как страна великого будущего.

Кто б ни был ты,
Наш будущий народ,
Пора кровавых бурь
на Родине пройдет,
И верю я, что по тропам тернистым
Ты вновь пройдешь
к своим истокам чистым!

Есть документальные свидетельства о том, что Гребенщиков много хлопотал о возвращении на Родину, но все напрасно. Ностальгия владела им до конца дней. Одна из глав книги "Моя Сибирь", написанная Гребенщиковым в Америке, начинается словами: "Когда я вспоминаю о своей Родине, то мои мысли о ней складываются как псалом..."
В 1923 г. в Париже состоялось знакомство Г.Гребенщикова с Н.К.Рерихом. Вскоре, после некоторых колебаний и сомнений, Гребенщиковы переезжают в США и по предложению Николая Константиновича создают и возглавляют русское книгоиздательство "Алатас" при музее Рериха в Нью-Йорке.
Был апрель 1924 г., когда Гребенщиковы на пароходе в течение шести суток пересекали океан, навсегда отделивший их от Родины. Какие чувства владели писателем, с надеждой вглядывавшимся в даль в поисках чужих берегов? Тревогу, надежду, сомнения, боль оттого, что все дальше удаляется от Родины?
Об этом он расскажет сам в очерке "Мои берега": "...не передаваема эта минута. Я думаю, она близка была к той, когда мы, русские, после долгих лет наших скитаний по чужбине увидим также вот берега родной земли. Но мне, знающему широту и вольность молодой страны Сибири, берега Америки почуялись сродни... Я допускал, что меня могут не спустить с корабля, может быть, посадят на месяцы на "Остров слез" или даже отправят обратно в Европу. И все-таки тот факт, что приблизился к этим берегам страны доверчивого Гайаваты с его славной трубкой мира, уже не говоря о новой эре редкого строительства свободы и культуры, - я бы все-таки унес отсюда какое-то приобретение - и Божий мир мне стал бы еще ближе и дороже... Все ближе, ближе. Все яснее контуры, все отчетливее рисунок берегов. Да, это Америка... Америка! Какое все-таки большое, содержательное слово..."
Грустно и торжественно на душе Гребенщикова... И вот, еще не коснувшись ногою свободной земли, он уже мечтает о возвращении домой, почти не надеясь на то, что час этот настанет. "Вот тут я понял, как далеко ушел я от Родины и от родных своих. А на какой же срок? Быть может, на долгие годы. Быть может, навсегда... И встречу ли, дождусь ли сам я здесь того мне милого и близкого, чтобы с таким безумием торжествовать его прибытие к этому берегу?.."*

*Г.Гребенщиков. Мои берега. Личный фонд, с. 2.

Остается только предполагать, как трудно было человеку в неведомой ему стране. "Уж очень тяжела Америка первые три года даже для тех, кто имеет в ней лучших друзей и удачу", - писал Гребенщиков. Ему предстояло преодолеть, вероятно, самый трудный барьер - язык. Он учил чужой язык неустанно, всеми возможными способами, читая рекламы, вывески, разного рода надписи. "Десять лет прошло, пока я рискнул выступать с публичными лекциями, и лишь после пяти лет разъездов с лекциями отважился принять кафедру русской литературы и истории в одном из американских университетов", - писал Гребенщиков в очерке "Толкай телегу к звездам!.." Так звучит американская поговорка, заключающая в себе, по-видимому, смысл такой: трудись, стремись достичь большего, работай над собой, познавай мир, и эти знания приблизят тебя к цели. В Америке Гребенщиков "толкал свою телегу к звездам" на литературном и просветительском поприщах. И они во многом совпадали. Здесь он напишет и опубликует множество романов, повестей, стихов, которые составят многотомное собрание его сочинений. Здесь прочтет более 600 лекций об Алтае, исколесив Америку вдоль и поперек. Ровно через год Гребенщиков купит в штате Коннектикут на слиянии древнейших рек Помпераг и Хусатоник клочок земли. Это место было уже обжито русскими людьми, по некоторым сведениям здесь было уже несколько домов, преимущественно для летнего отдыха, и называлось, по словам некоторых исследователей, Ясной Поляной, потому что одним из первых поселенцев этих мест был сын Л.Н.Толстого - Илья Львович Толстой, эмигрировавший в США. У него-то Гребенщиков и купил землю.
Сговор произошел совершенно случайно в придорожном кафе, где Толстой покупал продукты, в очередной раз в долг, т.к. нуждался в деньгах. Владелец кафе Н.Мартьянов посоветовал Толстому продать участок человеку, сидящему за столиком. Это и был Г.Д.Гребенщиков. Состоялись знакомство и покупка земли в глухом лесистом месте, так напоминавшем Гребенщикову Алтай. Эту историю мы узнали из очерка А.Б.Фирсова "Чураевка", которую, в свою очередь, рассказал ему И.Ф.Юровский, внучатый племянник Г.Гребенщикова. Здесь писатель построил русский скит, мечтая о городе-саде, который бы стал очагом русской культуры.
И многого ему удалось достичь ценой невероятных усилий - моральных и физических, таких, например, как преодоление неверия и недостойного осуждения скептиками. "Помню, - пишет он в "Гонце", - была страстная суббота, 18 апреля 1925 года, когда я стал твердою ногой на кусок дикой, но теплой земли в штате Коннектикут... А в полдень на Пасхе, в сетке мягкого весеннего дождя, среди березок, выбрал полянку для хижины. Забивая первый колышек, обратился к Востоку и вместо молитвы крепко подумал: "Да будет здесь, в Америке, Сибирский скит!"
Знал, что именно отсюда укочую на Алтай... Пока же выстроил избушку, смешную, кукольную, но такую милую среди берез, дубов и кипарисов. Никогда не забуду ее материнской ласки. Недаром ласточка немедленно свила под ее крышей свое гнездышко..."*

*Г.Гребенщиков. Гонец, с. 21-22.

Впоследствии деревня эта, объединившая в себе деятелей русской культуры на основах кооперации "для совместного творческого труда", будет названа Чураевкой, в честь самого значительного литературного труда Гребенщикова. В 1927 году по соглашению с Н.Рерихом Гребенщиков становится владельцем книгоиздательства "Алатас", и оно переносится в Чураевку. Представительства "Алатаса" вскоре будут организованы в Риге, Париже, Берлине, Харбине. В Чураевке будут изданы 7 томов его романа-эпопеи "Чураевы" и другие произведения мастера художественного слова. Известный русский просветитель Николай Рубакин поздравит Г.Гребенщикова с международным признанием его романа-эпопеи: "Все первые три тома эпопеи "Чураевы" - "Братья", "Спуск в долину" и "Веление земли" - специальным комитетом интеллектуальной кооперации при Лиге Наций признаны выдающимися трудами Мировой литературы".
В 1928 году, теперь уже в собственном книгоиздательстве Г.Гребенщиков выпускает книгу "Гонец" - итог его трехлетнего пребывания в Америке. Книга произвела ошеломляющее впечатление на русского читателя во многих уголках мира. В ней звучит и ностальгия по прошлому и призыв отчаявшихся верить в светлые идеалы и торжество разума. Книга эта - одновременно исповедь и проповедь человека, много повидавшего и испытавшего в жизни. В Советском Союзе "Гонец" в сокращении был опубликован в "Сибирских огнях" в 1991 г. Отдельной же книгой небольшим тиражом в 3000 экз. она издана в России "Международным центром Рерихов" в 1996 г.
Чураевку посещали видные деятели русской культуры и литературы: С.Рахманинов, Н.Рерих, Ю.Рерих, Ф.Шаляпин, В.Ковалева, жил там И.Толстой, И.Сикорский.
Постепенно деревня расстраивалась. Из краткого отчета о деятельности Чураевки, написанного в 1928 г. Гребенщиковым, следует, что среди поселенцев в ней преобладали люди науки, искусства, литературы. В проекте деревни - строительство Школы искусства, Дома отдыха, Художественной студии. Здесь проводились литературные вечера, читались лекции, устраивались выставки, проводились детские праздники и фестивали. Члены русской колонии отправляли денежные посылки в Европу и Россию для культурных и просветительных целей.
Посылал Гребенщиков деньги, гостинцы и книги и в родную деревню - землякам, но книги, к сожалению, возвращались назад, причем некоторые из них были зачитаны до дыр. Одна по какому-то чуду попала даже в Ленинградскую публичную библиотеку, т.к. в ней оказались два опросных бланка. "Признаться, - пишет Гребенщиков учительнице Н.И., - я даже не могу Вам передать моего внутреннего торжества от сознания, что как ни преследуют мои книги, они находят способы проникать даже в тюрьмы. Так, еще два года назад я получил письмо из тюрьмы города К., откуда какой-то аноним пишет мне... что не только узники, но и тюремное начальство прочло мою книгу". Книги Гребенщикова читались даже в рукописном варианте, "только потому, что изданы за границей по старой орфографии". Гребенщиков верил, что если его книги "коснется настоящее, толковое внимание разумной власти, они будут признаны полезными для всякого читателя и во всякое время"*.

*Г.Д.Гребенщиков. Гонец, с. 99.

С болью в сердце, с огромной тревогой за судьбу Родины следил Г.Гребенщиков за событиями Великой Отечественной войны, сознавая, что "равновесие всего мира" в настоящий момент решается именно в России. Тревогу эту не могла унять даже работа во Флоридском колледже, где с 1940 по 1955 годы он занимал кафедру профессора. В дневнике Г.Гребенщикова есть запись, датируемая 1943 годом: "Во время второй мировой войны в Америке пребывало много русских моряков и офицеров Красной армии. Мы все были рады видеть их, говорить с ними и слышать рассказы о нашей Родине. И хотя все они были молчаливы и осторожны в каждом слове - все-таки часто лед между ними и нами таял, и тепло дружбы согревало надежды на то, что все изменится, Америка с Россией пойдут к миру и братству путем "взаимного понимания и сотрудничества"*.

*А.Изотов. Очерк "Георгий Дмитриевич Гребенщиков", личный фонд Гребенщикова.

В этот период семья Гребенщиковых живет в Лэйкленде, лишь изредка наведываясь в Чураевку. И чтобы дать волю чувствам и переосмыслить прошлое и настоящее, Гребенщиков на автобусе отправляется за 1500 миль в Чураевку, и "сразу освобожденные думы вдвойне воспринимают значение газетных сообщений..." о военных действиях на фронтах Родины. "Теперь же сердце отмечает только текущие, страшные шаги истории и чувствует их поступь по вселенной, которая на краю всеобщей катастрофы". В глубоких сумерках писатель добирается до Чураевки и, не заходя домой, торопится к тому месту, что "дороже всего всякому русскому сердцу" - к часовенке, что на холме над родником. Она построена руками Георгия Дмитриевича по проекту Н.К.Рериха в честь Преподобного Сергия Радонежского. Эта часовня как символ Древней Руси, унесенный в сердце за чужие рубежи. Именно сюда спешил Гребенщиков, преодолевая 52-часовой путь, чтобы "зажечь лампаду... и побыть в тишине и полумраке, чтобы никто не видел невольной слезы, чтобы никто не слышал разрывающего грудь тяжелого вздоха и от боли и от радости, что вот опять пришел к вратам своей тихой пустыньки, такой воистину русской, такой понятной только тем, кто мог трудиться и мечтать о Родине семнадцать лет..."*

*Г.Д.Гребенщиков. Гонец, с. 201.

Несмотря на многочисленные заботы, Гребенщиковы многое делали для практической помощи СССР, проявляют живой интерес к советской литературе, выражают желание сотрудничать с советскими журналами. В 1941 г. добровольцем ушел на фронт из Ленинграда сын Георгия Дмитриевича - Анатолий. Переписка отца и сына прекратилась накануне войны, "потому что отца стали преследовать за родителя - эмигранта и он был на грани ареста... - пишет внучка Г.Гребенщикова. - Будучи начальником одного из штабов обороны Ленинграда, он ушел на фронт... просто рядовым солдатом и, инженер, интеллигент, совсем не военный человек, в конце 1941 г. пропал без вести... Мама еще надеялась, что он попал в плен, и ждала его после войны, когда был обмен пленными, но не дождалась..." - продолжает Людмила Анатольевна Гребенщикова в письме, так же, как и отец, она инженер-строитель по образованию, поэтесса, член Союза писателей России.
Была ли известна судьба сына Георгию Дмитриевичу, мы не знаем...
После войны Гребенщиковы продолжают работать во Флоридском колледже. Георгий Дмитриевич по-прежнему преподает, Татьяна Денисовна ведет курс по типографскому искусству и является директором печатного отдела. Она была верной подругой и помощницей Гребенщикова до конца его дней. Многое делала Татьяна Денисовна для сохранения архивов мужа и популяризации его произведений в Советском Союзе. Ее переписка с советскими исследователями говорит о том, как высоко ценила она Гребенщикова как человека и писателя и много трудилась, несмотря на то, что в последние годы была тяжело больна и перенесла несколько операций. Пережила она своего мужа всего лишь на 20 дней. Георгий Дмитриевич умер 11 января 1964 года.
А что же Чураевка? Какова судьба русской деревни в США?
К сожалению, русская колония в настоящее время на грани исчезновения. В выступлении на II Всероссийской конференции в Алтайском государственном университете в Барнауле А.Б.Фирсов в 1991 г. говорил о плачевном положении Чураевки. "Средств нет не только на реставрацию, но и просто на поддержание ее маломальского дыхания. Продана типография "Алатас", распродаются редкие книги из библиотеки Гребенщикова..." И только в 1992 году архив писателя при содействии Российского МИДа вернулся в Россию и размещен в Музее истории искусства, литературы и культуры Алтая в Барнауле. Фирсов также выслал для нашего музея текст сообщения по российскому радио 21.04.1996 г. Альфреда Тучинского из Чураевки: "Когда-то русская деревня Чураевка была настоящим действующим очагом культуры в самом центре Америки. Деревня насчитывала 27 домов... Сейчас в Чураевке осталось всего пять семей... Видимо, может так случиться, что Чураевка останется, а россиян в Чураевке не будет..." Что тут можно добавить?.. Как, впрочем, и к тому, что если талант нашего земляка был высоко оценен и отмечен многими международными наградами и почетными учеными степенями Академий наук и искусств университетов разных стран: Франции, Англии, Индии, Аргентины и др., то нам, его соотечественникам, остается только надеяться на знакомство с наследием писателя. Думается, наш знаменитый земляк заслуживает лучшего к себе отношения. И если в советское время ему было отказано вернуться на горячо любимую им Родину, пусть после смерти вернется он домой своими книгами...

Георгий Гребенщиков
У Льва Толстого

Лучшие традиции русской литературы не позволяют кому бы то ни было говорить или писать о себе. В особенности это недопустимо тогда, когда речь идет о каком-либо великом человеке. Но бывают исключения, в особенности для людей с открытой совестью, когда им хочется публично каяться и в покаянии своем найти особую радость не только для себя, но и для других.
Я почти никогда не рассказывал и не писал о моей встрече с Львом Толстым, потому что мне трудно отделить огромную фигуру Льва Толстого от собственной персоны. Ибо рассказ о Толстом - это рассказ о нем в моих переживаниях.
В начале 1909 года, когда я только начал печататься в столичных журналах, я поехал в Петербург.
В этой строгой, пасмурной и жестокой столице я был настолько подавлен величием культуры, что почувствовал стыд и страх за свои литературные выступления. В этот-то момент, в марте 1909 года, я попал в Юсуповский дворец, что на Литейном проспекте, где тогда только что был открыт музей имени Толстого. Здесь, перед многочисленными черновиками, рукописями, книгами, рабочими инструментами и собственноручно сделанными Львом Толстым простыми вещами, моя совесть окончательно взбунтовалась. Я стоял у витрины с сапогами, сшитыми Толстым. Сапоги были простые, тяжелые, сшиты они были не совсем чисто, гвозди заколочены неровно, но они произвели на меня такое сильное впечатление, что я тут же приказал себе:
- Больше не писать ни одной строчки для печати! Я должен уехать обратно в Сибирь, сделаться земледельцем, пастухом, сапожником... И если буду сапожником, - думал я тогда, - то шить сапоги буду лучше Толстого, если буду пастухом или пахарем, то и это буду делать лучше Льва Толстого... Но писать и печатать написанное - это сделать лучше Толстого я никогда не смогу... А писать хуже Толстого - есть еще сотни писателей, пусть они и пишут.
Когда же я вышел на Литейный и меня освежил чистый воздух мартовского дня, я внезапно был осенен новой мыслью.
- Поеду к самому Толстому, ему покаюсь в своих литературных прегрешениях и дам ему слово - что больше заниматься этим делом никогда не буду.
Мне казалось тогда, что если я дам слово себе или кому другому, я не сдержу его, а если дам это слово Льву Толстому, то уже свято выполню его.
Дня через два в газетах появилась телеграмма о том, что Лев Толстой заболел. Я очень испугался: Толстой может умереть и я не успею повидать его. В Москве готовилось открытие памятника Гоголю - 20 марта 1909 года, я собирался на это открытие, но, прочитав о болезни Толстого, решил, не заезжая в Москву, проехать прямо в Ясную Поляну, а оттуда навсегда в Сибирь, на родные, привольные поля.
Мне было немножко грустно, как перед постригом в монастырь, но мое решение приняло какую-то окраску романтизма и поэзии: "Толстой ушел от шума городской культуры в старости, а я уйду в молодости". Это мне казалось подвигом и поднимало мой порыв.
Не без волнения высадился я на маленьком полустанке близ Козловой Засеки. Был ясный, ослепительный ранний полдень. Это было 19 марта 1909 года. Позади станции меня встретил единственный возница - захудалый, пожилой, сухой мужик на сухопарой рыжей лошаденке, запряженной в дровни без отводни.
Мужик встретил меня ласковым вопросом:
- К грахву, што ль? - И тут же прибавил: - Два целковых - оберну к обратному...
Через три часа должен идти поезд в Тулу, и мужик брался меня доставить из Ясной Поляны как раз к поезду.
Я сел на охапку сена, и дровни поплыли по коричневому, унавоженному оттепелью узкому пролеску. Лошадь то и дело проваливалась в снег, мужик мызгал губами, цокал языком, грозился на нее кнутом, замахивался изо всех сил, но бил легонько, нежно, по шлее и по сухим мослам и все оборачивался ко мне, расспрашивая меня о том о сем.
Особенно острый к мужицкому слову, на этот раз я почему-то не слыхал его и только запомнил одну фразу. Мужик показывал кнутом на дальние перелески, чуть голубевшие над снежным полем, обводил кнутовищем вокруг с севера на юг и завистливым, многозначительным баском несколько раз мне повторил:
- И энта и энта земля... Эт усе грахва!.. Усе-о эт грахва!..
Я много раз слыхал, что Лев Толстой давно отказался от своей земли, и зависть мужика меня смущала. Но я молчал и волновался.
Примерно через полчаса показался тын, потом старая полуоблезлая, но крепкая стена, а справа ряд изб и, наконец, толстые приземистые башенки ворот, в которые повернули наши дровни. Мы очутились на прямой и длинной аллее известной всему миру яснополянского парка.
Белый двухэтажный дом мне, после столицы, показался небольшим, а все, что окружало дом, - запущенным и будничным. Мой возница был, видимо, здесь свой человек. Он проехал на задворки, привязал лошадку и показал мне заднее крыльцо, возле которого, поджав под мышки руки, стояли какие-то прибедненные бабы в старых полушубках со сборками в талии.
В нижней, просто обставленной комнате было много полочек со стопками разноцветных дешевых книжек. Когда я вошел в нее, в ней никого не было. Я снял шапку и стоял как приготовленный к молитве. Сверху по лестнице послышались легкие шаги, и в комнату вошел невысокий блондин с приятным, румяным лицом и маленькой бородкой. Это был личный секретарь Толстого Н.Н.Гусев. Он приветливо поклонился мне, потирая руки, выслушал меня и очень мягко, но вразумительно сказал:
- Я доложу Льву Николаевичу о вашем желании его видеть, но прежде я хотел бы вас спросить: подумали ли вы, что, отнимая у него час времени, вы отнимаете этот час у всего мира? Ведь то, что вы хотите сказать Толстому, едва ли необходимо говорить ему, а то, что вы хотите спросить у него, есть в его книгах. Берите его книги, читайте и беседуйте с ним сколько вам угодно. А ведь, кроме того, вы знаете, что Лев Николаевич в постели, он не выходит.
Наступила пауза, во время которой во мне происходила борьба: отказаться от приема или все-таки просить? Ведь из Сибири, может быть, мне никогда больше не удастся приехать в Ясную Поляну. Быть тут, возле, и отказаться увидеть Толстого, услышать его голос... А с другой стороны, беспокоить больного великого старца, из любопытства домогаться свидания с ним... Зачем это, какое я имею право?..
Я стоял и молчал. Стоял и молча ждал моего ответа Гусев.
Я чувствовал, как горит мое лицо. Разлетелся к самому Толстому, а Толстой-то и не принял. Вот мысль, которая обожгла меня, а за ней уже вторая, злая, дьявольская: "Это он в книгах пишет, что всех любит, а на деле-то он все-таки его сиятельство"...
- Так как же? - спросил Гусев. - Если вы очень хотите видеть Льва Николаевича, я доложу.
А у меня в это время что-то передвинулось в сознании, и смешанное чувство гордости и грусти утвердило во мне мысль, которую я тут же передал словами Гусеву:
- Да, я сознаю свой необдуманный поступок!
Я простился с Гусевым очень искренно и не дал никакого намека на то, что я обижен, но, очевидно, в глазах моих он что-то уловил и дружески сказал, чтобы меня утешить:
- В вашем поступке нет ничего дурного, и то, что вы отказались от приема, - вы сами оцените как должное.
Я вышел к своим дровням. Лошадь была разнуздана, и она мирно ела сено, а возница куда-то отлучился, приготовившись, видимо, к долгому ожиданию меня из гостей. Пока я нашел мужика, пока усаживался, прошло минут шесть-семь. И только мой возница стал поворачивать лошадь, как в доме вниз по лестнице послышались быстрые бегущие шаги и появился на крылечке Н.Н.Гусев и торжественно провозгласил:
- Подождите уезжать!.. Лев Николаевич желает вас видеть.
На этот раз я уже шел в дом Толстого с неохотой, сжигаемый стыдом и даже как бы неприязнью ко всей усадьбе, к Гусеву и даже к самому Толстому.
Внизу я оставил свое пальто и по крутой и узкой лестнице поднялся во второй этаж. Гусев провел меня через маленькую комнатку и ввел в среднюю, большую, обставленную очень скромно, как мне показалось, почти по-мещански. Во всем этаже, казалось, никого не было, даже не было шороха. Только послеобеденное солнце ласково заглядывало в окна и ярко освещало круглый стол, покрытый цветною домотканой скатертью. У стен притулились несколько стульев, а у двери против круглого стола небольшой диванчик. Я стоял и собирался с силами: мне нужно было сохранить спокойное дыхание, чтобы не порвался и не поперхнулся голос, и приготовить первые слова Толстому. В то же время я запоминал расположение комнат в доме: мне казалось, что наверху было три комнаты большие в ряд и около каждой по одной маленькой, но так и не мог запомнить: слишком напряженно и трепетно было мое ожидание.
И вот из средней маленькой комнаты, что над лестницей, послышались тихие мягкие шаги, и в раме дверей появился Лев Толстой. Он был в желтом верблюжьем азяме, плотно запахнутом и подпоясанном, и левою рукою опирался на костыль.
Для меня это была самая торжественная и напряженная минута. Но с того момента, как я взял теплую и крепкую, но тонкую и гибкую руку Льва Николаевича и услышал его мягкий, немного глухой и усталый голос, напряженность и торжественность исчезли, и я почувствовал себя тепло и просто, но покорно, как в хорошем сне. Все мои слова, заранее приготовленные, все мои мысли, желания стали ненужны, как только я услышал этот голос. Его первыми словами были:
- Я не хотел вас принимать. Я болел и не выхожу. Но потом подумал, что меня будет мучить совесть, и решил принять вас.
Эти слова сказал Толстой до и вслед за рукопожатием, с передышкой. Затем он полуобернулся и осмотрелся направо, взял от стола и придвинул к себе стул, но сам сел на диванчик, а стул продолжал держать правою рукой за спинку.
- Садитесь, сказал он, не выпуская спинку стула из руки.
Я сел, не двигая с места стул, и очутился так близко к Льву Николаевичу, что его колени соприкасались с моими и я почуял теплоту его тела. Теперь я видел розовое, может быть, от повышенной температуры или хорошо намытое лицо Толстого, светло-сизые с чернотою волосы на голове, причесанные косым рядом, белую, совсем не длинную бороду, которая с левой стороны была короче и реже, и сквозь седины была отчетливо видна розовая кожа подбородка. И вот глаза...
Я поспешно, кратко, но смело и твердо начал свою исповедь и между прочим рассказал содержание пьесы "Сын народа", за которую меня так жестоко отхлестали в Омске мои рецензенты. И когда я заключил вместе с героем моей пьесы, что всем сынам народа надлежит вернуться в лоно сельского труда и не поддаваться соблазнам городской культуры, Лев Николаевич даже откинул назад голову и произнес:
- Так это хорошо!
Мне показалось, что он даже оживился. Он откинулся на спинку дивана и, опираясь обеими руками на рукоятку костыля, стоявшего между его колен, у самой моей ноги, поглаживал эту рукоятку то одной, то другой рукою и говорил:
- А вы не смущайтесь и не бойтесь ваших строгих критиков и пишите так, как думаете, если думаете искренно. Если вы сам крестьянин и такой энергический (он именно так и сказал это слово), то крестьяне лучше вас послушают, нежели господских писателей. А ведь господа-то у нас пишут много. Слишком много у нас пишут, - прибавил он и грустно посмотрел опять куда-то очень далеко.
Ввиду такого оборота с моим писательством я так и не покаялся Толстому, так и не дал ему слова, что не буду больше писать. Напротив, я был опьянен этой неожиданной похвалой и упивался каждой секундой близости к Толстому, который мне казался еще роднее и ласковее потому, что все еще не давал мне понять, что беседа кончена, и беседа эта продолжалась целый час. (Я не могу сейчас всю ее воспроизвести, чтобы не исказить некоторых фраз Льва Николаевича. Дословно запись беседы осталась в моих бумагах в Сибири, но те его слова, что здесь воспроизведены, дословно подлинны).
Наконец Лев Толстой поднялся с места и сказал:
- Не опоздайте к поезду!
Я теперь заметил, что одно плечо у него выше, а другое ниже, и вспомнил, как много написал он в своей жизни. Я смотрел в его глаза близко, прямо, восторженно и благодарно.
Глаза я запомнил навсегда так ясно, будто вижу их сейчас. Они вовсе не суровые, как видел я на многочисленных портретах, совершенно голубые старчески усталые и добрые и смотрящие куда-то очень далеко, как будто сквозь меня.
Мне было необыкновенно хорошо сидеть между колен этого дедушки и слушать его старческий, чуть сиповатый, но отчетливый голос, пока он, как благовоспитанный хозяин, видя мое смущение, говорил мне о том, что сейчас перечитывает Генри Джорджа, которого у нас в России так мало знают.
- Наши все европейцев передразнивают, - сказал он с оттенком грусти. - Вот и революцию на европейский лад хотели передразнить... - И тотчас же спросил меня: - А у вас в Сибири революция тоже... была такой же бурной, как в России?
Я ответил, что революции у нас в Сибири я не видел. Вся она ограничилась митингами и петициями гимназистов.
- У вас там люди крепче и толковее, - сказал Толстой. - Ну а вы-то ведь из политических? - спросил он. - Или из чиновничьей среды?
- Нет, я из горнорабочих, мой отец теперь крестьянин, - ответил я, угадывая, что Толстой скорее перейдет к больному для меня вопросу.
Лев Николаевич взглянул на меня пристальнее и еще спросил:
- Ваш отец и теперь пашет?
- Да, и братья пашут.
- Ну а вы-то что же делаете? Пишете? - спросил он совсем строго.
Я понял, что не должен больше ни отмалчиваться, ни лгать, и виновато подтвердил: да, пишу.
- Что же вы пишете? - Лев Николаевич вскинул свои пышные брови, и взгляд его стал моложе и светлее.
Он пожал мне руку и пошел в левую угловую комнату. А я, выходя в маленькую комнатку, еще раз оглянулся на широкую косую спину в верблюжьем азяме, и мне остро хотелось, чтобы Лев Николаевич оглянулся, и он действительно не только оглянулся на меня, но и повернулся ко мне грудью, оперся на костыль, который скользнул по полу, и твердо, как бы наставительно, сказал мне:
- Так давайте же о себе знать!..
Это были последние слова, которые и до сих пор звучат во мне.
Гусев, как оказалось, сидел в маленькой комнатке и записывал слова Толстого в свой дневник. Он поднялся из-за столика и ласково сказал мне:
- Вы обласканы?
Я не помню, что ему ответил, но, прощаясь с ним, я почему-то очень заспешил.
Как во сне, я сел на дровни, спиною к лошади, лицом к усадьбе. Дровни легко поплыли по талому снегу большой аллеи парка. Я ехал без шапки, которую держал в руках, как в церкви. По голове меня ударила ветка, я схватил ее рукой и отломил кусочек на память. С ветвей еще голых, но уже набравших почки деревьев капали холодные и частые золотые капли, солнце склонялось к закату и отражалось в каждой капельке... А капли падали мне на голову, за воротник и на лицо. Я спешил насладится их живительными поцелуями и вместе с холодком их на щеках своих ощущал теплые, почти горячие, падавшие из моих глаз. Я смотрел и спешил насмотреться на яснополянское небо, и на яснополянские деревья, и на белый, исчезающий за ними, яснополянский дом с белыми колоннами.
В нем остался и, может быть, смотрит вслед за мной старый, отныне навсегда родной и близкий мне великий человек, которого, быть может, никогда не увижу...
После, когда я вернулся в Сибирь и снова вспомнил свою беседу с Толстым, я снова устыдился за свою литературу. Больше того, мне показалось, что я обманул Толстого и ловко напросился на его похвалу. И я все собирался написать ему об этом. Прошел год - я напечатал несколько рассказов с намерением послать их Толстому, но все не решался это сделать. Наконец осенью 1910 года решился и написал. Но пакет с письмом держал у себя с месяц, часто переписывая письмо, которое мне все не нравилось, и, наконец, в конце октября послал этот пакет в Ясную Поляну заказным письмом. А дня через четыре пришла весть, что Толстой ушел из Ясной Поляны неизвестно куда. А через десять дней мир был омрачен известием, что Лев Толстой скончался.
Спустя еще два года в Петербурге я рассказал М.Горькому о том, как Лев Толстой похвалил меня за мою первую пьесу. Горький дружески мне посоветовал:
- Никому больше не говорите об этом, а пьесу спрячьте подальше. Это дурной признак, когда хвалит Лев Толстой. Это значит, что все остальные писатели и критики молодого писателя будут ругательски ругать.
Уступая совету Горького, я действительно молчал о похвале Толстого до сих пор, когда уже не так страшны чьи-либо ругательства. Ибо несомненно то, что эта встреча с Львом Толстым была не только символической для всей моей жизни, но и бросила особый свет на все мои скромные писанья.

Журнал "Зарница", № 6 за 1926 год. США.